Манкуртизм как метафора эпохи

Манкуртизм как метафора эпохи
(К 80-летию Абиша Кекильбаева)

"...Пятеро джигитов, закатав рукава, свалили белого верблюжонка и, не дав издать стона, разделались с ним... Теперь наступил черед пленных. Их выволокли на середину круга. Каждого схватили под руки два туркмена. Подошли еще шестеро с обнаженными кинжалами...

...Пленники сидели согнувшись, на корточках. Джигиты, схватив за уши, прижали их головы к земле... На зажатые меж колен головы потекла из кумганов холодная вода. Жесткие чужие пальцы терли, растирали мокрые волосы, виски, затылки... Тишину нарушал равномерный, леденящий сердце звук: жик-жик, жик-жик. Шесть кинжалов методично шуршали о голенище сапог. Когда этот звук оборвался, на смену ему пришел сухой треск. Не успев опомниться, пленные голыми затылками почувствовали палящую силу солнца. Космы черных волос валялись в пыли.

Джигиты с кинжалами были не палачами, а всего лишь цирюльниками... Пленные застыли на коленях, с каждой секундой все сильнее изнемогая от беспощадно сжигающих лучей... Но не все туркмены были поглощены созерцанием голых затылков. Некоторые из них деловито кромсают шкуру верблюжонка. Закончив, они передали куски двум почтенным старикам, сидевшим на отшибе. Старики опустили куски в деревянную посудину и принялись усердно мять...

Старики закончили священнодействовать над шкурой белого верблюжонка. Куски ее передали мужчинам, стоящим с засученными рукавами возле шестерых пленников. Теплые влажные куски шкуры легли на бритые головы. Юноши не могли взять в толк, зачем это делают... Перебирая пальцами, мужчины разгладили края шкурок, как обручем схватили их сыромятными ремнями. Головы юношей будто налились свинцом, в висках тупо заныло.

Пленников посадили на плоскогорбых верблюдов. Всадники сели на своих лошадей. Кавалькада, окутавшись пылью, растянулась по равнине.

Пот заливал глаза пленных. Но вытереть его они не могли - были связаны руки. Головы раскалывались от туманившей разум боли. Солнце, достигнув зенита, плавило воздух.

Томимые жестоким любопытством, всадники сбились вокруг пленных. Те уже ничего не видели. Пот разъедал ссадины. Не оставалось на теле места, которое не кричало бы от боли. Солнце сушило влажные шкурки. Сокращаясь, они стягивали череп. Казалось, он вот-вот треснет... Пленные дергались, скрежетали зубами, гримасы боли искажали молодые, залитые слезами лица.
Целую неделю выли в степи и корчились от боли юноши. Потом боль угасла. Волосы не могли пробить толстую, задубевшую шкуру и росли внутрь. Все глубже и глубже. По мере их роста пленные забывали, кто они, откуда родом, лишались дара речи. Они превратились в юродивых, уравнявшись умом с животными. Днем они бродили вместе с верблюдами, а вечерами вместе с верблюдами плелись в аул... чтобы пасти скот, носить воду, собирать кизяк..." (Абиш Кекильбаев. Собрание сочинений в шести томах. Том 1, стр. 17,  28, 29).

Эти строки, скурпулезно расписанные, завораживающие и шокирующие одновременно, своей беспощадной документальностью и хронологическими деталями впервые явили миру такое понятие, как манкуртизм. И автор этих строк - Абиш Кекильбаев, описавший жестокую степную трагедию в своем бессмертном произведении, в повести "Кюй".

В контексте данного произведения Кекильбаев рассматривал тему манкуртизма в тесной связи с исторической памятью народа. Тема памяти, как сакральная основа национального самосознания, волновала и тревожила писателя, поскольку именно в достоверной генеалогии памяти, прагматичных уроках истории он видел фундамент идентичности, а также потенциал будущности своего народа.
Как отмечают некоторые исследователи, отрывки этой повести впервые были опубликованы в 24, 26, 28 ноября 1967 года на страничках мангистауской областной партийной газеты "Коммунистик енбек".
В популярном литературно-художественном журнале "Жулдыз" повесть вышла в 1967 году, в № 12. А в Москве была издана в 1969 году под названием "Баллады забытых лет". На немецком языке повесть издавалась несколько раз в 70–80-е годы.

Таким образом, манкуртизм, появившись однажды в 70-х годах прошлого столетия на свет в произведении Абиша Кекильбаева, как то "библейское пшеничное зерно, упавшее в землю", прорастая смысловыми корнями, стало постепенно глобальной культурологической концепцией – символом потери народами своих исторических корней, разрывов, белых пятен в национальной истории и в самосознании нации, генеалогической памяти, и, соответственно, предтечей духовного обнищания и разрушительного зомбирования человеческой личности.

Как и предполагал и тревожился писатель, манкуртизм, произрастая как ментальный, психологический архетип, как семя-мутант продолжает и сегодня распространяться, сеять новые трансформированные концепции, сомнительные поведенческие нормы в глобальных форматах. Преломляет фокус развития человеческой культуры в другую крайность – в сторону массовой культуры. Тем самым, манкуртизм в современном мире активно проявляется уже в обновленных форматах: в виде усредненных стандартов и стилей, иллюзорно-виртуальных, легкоусваиваемых "попкорновых", "резиново-жевательных" (babbl gam культура) потребительских продуктов и ценностей. Причем все эти одноразовые продукты на потребу дня рассчитаны на незатейливого, не отягощенного интеллектуальным опытом и высокими эстетическими запросами массового потребителя.

Следует констатировать также следующий важный феномен: хотя Абиш Кекильбаев и является автором идеи манкуртизма (сама тема издавна существует в фольклорно-эпическом наследии), известный кыргызский писатель Чингиз Айтматов спустя несколько десятилетий в присущей ему глубокой, где-то брутально-раскованной манере философских обобщений, возвел образ манкурта в ранг планетарного культурологического концепта. Их тандем (Кекильбаев – Айтматов), неразрывно связанный как в творческом, так и человеческом измерениях, произвел в мир новый, возрожденный мифо-поэтический символ эпохи. Именно такими параметрами и развивается мировая культура, а не противопоставлениями и претензиями на первичность, как подчеркивал при жизни сам достопочтенный Абеке, Абиш Кекильбаев. Это как связка Макс Планк – Альберт Эйнштейн – Нильс Бор в создании квантовой теории, настолько, как нам кажется, велико значение трансформированной концепции манкуртизма как глобального символа–архетипа, значительно повлиявшего на мировоззрения и поведенческие принципы последующих поколений.

Немаловажным является и тот факт, что Абиш Кекильбаев в жанре исторического повествования впервые заговорил о манкуртах, о таких сакральных понятиях, как потеря исторической памяти, разрывы в генеологических протокорнях нации, насилие над человеческой природой и его личностью, находясь внутри, в самой гуще советско-коммунистической эпохи, с ее главенствующим художественным методом соцреализм. Примечательным является не только то обстоятельство, что все эти воззрения шли вразрез официальной идеологии, резко диссонируя с общепринятыми нормами, но и то, что дебютная публикация произведения осуществилась в областном органе коммунистической партии – газете "Коммунистік жол".

Чингиз Айтматов со своей стороны, как его собрат по перу и духовный соратник, развил эту идею дальше, трансформировал до уровня глобальной метафоры своей эпохи.

Выдержки из "Википедии": "Манкурт, согласно роману Чингиза Айтматова "Буранный полустанок" ("И дольше века длится день") - взятый в плен человек, превращенный в бездушное рабское создание, полностью подчиненное хозяину и не помнящее ничего из предыдущей жизни. В переносном смысле слово "манкурт" употребляется для обозначения человека, потерявшего связь со своими историческими, национальными корнями, забывшего о своем родстве или, наоборот, человека помнящего о таком родстве, но ненавидящего свой собственный народ. В этом значении слово "манкурт" стало нарицательным и уже используется в публицистике. В русском языке появились неологизмы "манкуртизм", "манкуртизация", "деманкуртизация"...

Согласно Айтматову, "...манкурт не знал, кто он, откуда родом-племенем, не ведал своего имени, не помнил детства, отца и матери – одним словом, манкурт не осознавал себя человеческим существом. Он был равнозначен бессловесной твари и потому абсолютно покорен и безопасен... Манкурт как собака -  признавал только своих хозяев. С другими он не вступал в общение. Все его помыслы сводились к утолению чрева...  Других забот он не знал. Зато порученное дело исполнял слепо, усердно, неуклонно. Манкуртов обычно заставляли делать наиболее грязную, тяжкую работу или же приставляли их к самым нудным, тягостным занятиям, требующим тупого терпения. Только манкурт мог выдерживать в одиночестве бесконечную глушь и безлюдье сарозеков, находясь неотлучно при отгонном верблюжьем стаде. Он один на таком удалении заменял множество работников. Надо было всего-то снабжать его пищей – и тогда он бессменно пребывал при деле зимой и летом, не тяготясь одичанием и не сетуя на лишения. Повеление хозяина для манкурта было превыше всего. Для себя же, кроме еды и обносков, чтобы только не замерзнуть в степи, он ничего не требовал...” Ч. Айтматов. “Буранный полустанок (И дольше века длится день). – М,. 1981. стр. 106-107.

"Всегда важно исследовать, как эпоха отражается в творческой лаборатории писателей, мыслителей – пытливых современников тех или иных исторических событий, явлений", – говорил наш учитель, устаз, академик Зейнулла Кабдулов.

В этой связи интересно проследить творческий пласт того времени, когда рождалась тема манкуртов у Абиша Кекильбаева.

В 60-70-х годах прошлого столетия в казахской литературе, в произведениях некоторых писателей-прозаиков появились весьма неожиданные, своеобразные, неординарные образы современников. Отечественные писатели начали глубже и пристальнее обращаться к внутренним психологическим проблемам человеческой личности, нуждам, чаяниям, надеждам, переживаниям рядовых, простых людей, а не только из рядов парадно-героической галереи современников, утвержденной партийно-советской номенклатурой.

У Оралхана Бокеева это замкнутый круг странных, неустроенных, где-то даже отчужденных, юродивых персонажей, с точки зрения официальных представлений – изгоев. Его персонажи, выбитые из привычной социальной среды, неуклюжие, неприспособленные, в основном пребывают вне контекста реальной жизни ("Снежная девушка", "Человек-олень", "Поезда проходят мимо", "Атау-кере" и др.). То в пространстве горных вершин, вдалеке от цивилизации, то в стихии снежных лавин, где проверяются его человеческие качества, но никак не в официальной или календарной плоскости жизни. Такие понятия, как добродетель, идеалы, самореализация, у писателя возведены в ранг абстрактных, отчужденных от реалий жизни, выскребленных из "лона" действительности "лишних" категорий. У Оралхана идеалы земные в облике Девушки присутствуют в основном как абстрактный образ: то как внезапно звучащий в тисках снежных стихий таинственный голос, то как провожающая мчавшие мимо поезда женщина, помахивающая им вслед белым платочком.

Именно в таком контексте его герои – неустроенные, неприспособленные в реальной жизни, лузеры - начинают проявлять свои лучшие человеческие качества.

У Мухтара Магауина в рассказе "Архив хикаясы" главный персонаж – блестящий молодой ученый, исследователь, подающий большие надежды на научную будущность, затем вдруг спотыкается и теряется на жизненном поприще, так и не сумев реализовать свои планы, научные программы, открытия, когда другие его сверстники, адекватно приспособившись к существующим нормам, правилам игры, становятся успешными в науке и в жизни.

Несмотря на подобные творческие сублимации, сам писатель на рубеже 60-70-х гг. выпускает фундаментальные книги-исследования – "Кобыз сарыны" ("Напевы кобыза") и "Алдаспан", углубившие горизонты казахской поэзии на пять столетий (XV-XVIII вв.). На страницах этих книг впервые во всей красоте и глубине жемчужиной засияло поэтическое наследие великих казахских жырау – Казтугана, Шалкииза, Доспамбета, Маргаска, Актамберди и Умбетея. Удивительный факт научной историографии: книги-антологии казахской поэзии, выпущенные М. Магауиным с творческой группой, позже несколько раз переизданные десятками, сотнями тысяч экземпляров, уже в формате пяти веков поэзии (XV-XX вв.), являются по сей день библиографической редкостью.

В известном рассказе Толена Абдикова "О? ?ол" – "Правая рука" – молодая, красивая девушка Алма в немыслимых физиологических конвульсиях и психологических стрессах борется со своей правой рукой, пытающейся ее задушить. В данном контексте, правая рука девушки символизировала саморазрушающее рефлексирующее общество.

В 1975 году Олжас Сулейменов издает свою книгу "Аз и Я. Книга благонамеренного читателя", получившую колоссальный резонанс в официальной, научно-интеллектуальной среде СССР, приведший позже к запрету издания. Тем не менее "Аз и Я" Олжаса Сулейменова сыграла огромное влияние на формирование парадигм национальной идентичности в казахстанском обществе.

Все эти образы, темы, произведения, появившиеся в казахской литературе в годы застоя, обезличенной гигантомании, являются своеобразными метафорами времени, поиском новых форм, сюжетов и персонажей на фоне официально существующей коммунистической идеологии. Ведущие писатели, кинематографисты, художники Казахстана заговорили о реальных ценностях, об уникальности жизни каждого человека, о долге личности перед самим собой, народом, историей, о мечтах и надеждах, чаяниях обыкновенных, простых людей, о предназначении человеческого существования, о существующих психологических проблемах – диссонансе в его душе, о потере исторической памяти, о национальных корнях, духовном наследии предков, забытых традициях, о чести и верности идеалам нации, о вере и согласии в душе человека, о нарушенных связях поколений.

Один из ярких представителей эпохи шестидесятников России Булат Окуджава писал: "Большинство из нас не были революционерами, не собирались коммунистический режим уничтожать. Задача была очеловечить его".

Таким образом, внешне неприметный, искренний творческий посыл новой волны писателей, художников, кинематографистов, вышедших на авансцену истории после великих предшественников, представителей первой волны интеллигенции (в лице ярких представителей "Алаш Орды") на фоне коммунистической тоталитарной системы ценностей, каждым новым произведением, новым образом и метафорой, кирпичик за кирпичиком разбирали устоявшиеся стереотипы и идеологические фетиши гигантской Стены отчуждения своей эпохи. Сигнализировали о необходимости переоценки, переосмысления, перемен (как в легендарной песне Виктора Цоя), наступлении новых времен, ценностей, веяний, как те громогласно прозвучавшие в конце 70-х годов величественные аккорды музыкальных композиций концептуального альбома "Стена" – The Wall легендарной британской группы Pink Floyd (1979 год).

Это они, озаренные откровениями своего таланта и обостренными чувствами долга, ответственности перед своей совестью, своим народом и историей, несмотря ни на какие возможные лишения и общественные порицания, смогли мобилизовать свои творческие силы и волю на воспевание подлинной красоты и значения жизни, заговорили об уникальности судьбы человека, места его под солнцем, об исторических корнях нации, ее памяти, претворяя в жизнь ответственную миссию истинного художника в земной реальности. Это они во всю мощь таланта и гражданской позиции заговорили о независимости, о духовной свободе человека, о последствиях тотального зомбирования его личности, о вере и важных сакральных категориях, тем самым разрушая фундамент, на котором держались идеологические концепты тоталитарной эпохи, с его КарЛАГами, АЛЖИРом, всеми лагерями и сагами о будущем рае, приближая тем самым конец этой легенды.

Значительную роль в духовном прорыве того времени сыграла и новая волна казахстанских художников – шестидесятников, активно ворвавшихся в текущие реалии творческой жизни, привнося в нее новые краски, смыслы и образы. "Они, – как пишет Клара Исабаева в статье "Казахские шестидесятники, – Салихитдин Айтбаев, Макум Кисамединов, Шаймардан Сариев, Токболат Тогусбаев, Бахтияр Табиев, Абдрашит Сыдыханов, Еркин Мергенов, Тулеген Досмагамбетов, Вагиф Рахманов, Исатай Исабаев, Оралбек Нуржумаев и др., группа молодых и амбициозных художников выступила с собственной программой национальной школы живописи и изобразительного искусства", отвергая тем самым каноны и стили социалистического реализма.

Вообще, 60-70-годы прошлого столетия – интересная пора, время неординарных открытий и творческих решений.

В казахском кинематографе появились ставшие затем этапными картины: "Сказ о матери" Александра Карпова, "Меня зовут Кожа" Абдоллы Карсакбаева, "Ангел в тюбетейке" Шакена Айманова, "Кыз Жибек" Султан Ахмета Ходжикова и др.

В это же время выходят на экран шедевры мирового кинематографа: "Иваново детство", "Андрей Рублев" Андрея Тарковского; "Восемь с половиной", "Сатирикон", "Репетиция оркестра" Федерико Феллини; "Персона", "Осенняя соната" Ингмара Бергмана; "Затмение", "Фотоувеличение", "Профессия: репортер" Микеланджело Антониони; "Виридиана", "Дневная красавица" Луиса Бунюэля и др.

В воздухе столетия витает атмосфера творческой свободы, вольнодумства, реализуются прорывные проекты, выходят в свет оригинальные гениальные произведения великих пассионариев эпохи.
Именно в таком историческом контексте, в поисках новых глубинных смыслов и стержневых идей Абиш Кекильбаев обращается к теме манкуртизма. Темы болезненного отрыва от исторических корней, вековечных традиций, морального осквернения сакральных ритуалов – как потенциальная угроза потери уникальности народа, как последняя граница перед переходом к духовному саморазрушению, к утере национальной идентичности – волновали писателя всю его сознательную жизнь. Отсюда его постоянное обращение к истокам, к историческим темам, якорным персонажам, ключевым событиям истории, которые ярко отражены в жанровых романах, повестях, балладах, притчах и легендах писателя.
Как результат этих поисков, в разгаре 70-х годов, на пороге 30-летия из-под пера писателя выходят два самых уникальных его произведения: "Шы?ырау" – "Колодец" и "Кюйши". Как было сказано выше, если в повести "Кюйши" ("Кюй") Кекильбаев впервые пишет о пленниках-манкуртах, о разрушительных последствиях манкуртизма, то в повести "Колодец" он заговорил о природе и глубинных пластах национального характера, о быте, обычаях, о текущей жизнедеятельности предков в степи, о родовых ремеслах, об отношениях поколения к наследию отцов, об истоках нравственного отщепенства, причинах социокультурной деградации и морального раздвоения, маргинализации личности.

Круг жизненных ценностей Енсепа, главного персонажа повести "Шынырау", формируется вокруг его ремесла землекопа и колодцекопателя. Енсеп получил эту ношу – профессию колодезного мастера - по наследству от отца, отец от деда, дед от прадедов и т. д. И теперь он призван нести ее на своих плечах до конца своих дней, мужественно перенося все тяготы и сложности этого древнего ремесла.
Вся округа уважала Енсепа, овевая попутно его мастерство ореолом славы и ритуального таинства. Самые влиятельные, состоятельные люди края приглашали к рытью своих колодцев непременно его. Енсеп – мастер, причем единственный и уникальный во всем крае. Со временем те, кому не по карману было отблагодарить за труд, не смели даже приблизиться к его дому. Его слава широко распространилась по всей степи, и он пожинал плоды своего труда.

Однако жизнь не стоит на месте, времена и лучшие и худшие сменяются своей противоположностью и, словно дождавшись, когда Енсеп начал стареть и силы стали покидать его, появляется в здешних краях другой колодцекопатель – некий переехавшей из Хорезма Колпак. Негаданный этот конкурент стал постепенно обрастать известностью, и к нему потянулись все невхожие в дом Енсепа, а баи и вельможи, вскоре тоже признав пришельца, принялись хвалить его на все лады.

Все это больно ударяет по самолюбию Енсепа, и в голове у него созревает дерзкий замысел: самолично вырыть самый глубокий колодец во всем Мангистау. С этого момента в его груди просыпается другой голос, второе "Я", демон гордыни и честолюбия, который, разрывая его сущность надвое, толкает на осуществление этого амбициозного плана. Если раньше для Енсепа его древняя родовая профессия несла насущное житейское предназначение, то этот проснувшийся в нем внутренний голос, его второе "Я", тянет в бездну тщеславия и стяжательства. Таким образом, трагедия Енсепа начинается уже на подступах к его решающему жизненному поступку, когда этот "второй Енсеп", поправ все возможные признаки приличия и канонов, в пылу неслыханного святотатства по отношению к древнему, благородному ремеслу предков, приступает к реализации идеи фикс – к рытью самой глубокой скважины только лишь для восстановления своей пошатнувшейся репутации. Ради низвержения с трона безродного Колпака. Поражение Енсепа начинается с раздвоения личности: если прежнему Енсепу его родовое занятие служило простой добычей хлеба насущного и людской благодарности, то второго Енсепа обуяла жажда славы, демон тщеславия и гордыни, чуждые истинному предназначению мастера древнего ремесла.

Поселившийся в нем демон подзуживает Енсепа на вражду с Колпаком, совращая с пути праведного. Позволив демонам зависти и честолюбия захватить свою душу, Енсеп погибает в пекле собственноручно раскопанной преисподни – в подземных водных течениях. "...В конце концов о колодце все-таки разошлась слава как о самом глубоком и емком на всем Устюрте. Но прозываться он стал не "Колодцем Енсепа", а "Колодцем Енсеповой гибели", – завершает рассказчик свое повествование.
В целом для Абиша Кекильбаева структура и содержание человеческой памяти, его генеалогического древа, жизнестойкого национального характера, гармоничной природы-души народа неразрывно связаны с сакральными историческими корнями, легендами, притчами, номадическими представлениями о мире, воззрениями о жизни, мифо-поэтическим наследием. Эпос, степные баллады, кочевой уклад жизни, обычаи, традиции, обряды и ритуалы, культовые ремесла, песнопения, кюи и т. д. – для него те сакральные субстанции, которые и составляют остов-фундамент национального характера и идентичности нации. И лишение человека его памяти, генетического кода, т. е. превращение в манкурта – самое чудовищное преступление против человечества, против личности человека. А хищническое, иждивенческо-потребительское, стяжательское отношение к этому сакральному наследию со стороны человека является началом трагедии его личности, духовного раздвоения и гибели.
О таких опасностях и вызовах писал Абиш Кекильбаев.

Следует признать, что гуманитарное развитие общества, жизнестойкие культурные, социальные традиции и поведенческие принципы, обеспечивающие гармоничное общежитие внутри одной ойкумены, эти культурологические вопросы становятся особо актуальными в современных контекстах. Именно прагматичные концепты, адекватно отвечающие вызовам времени, должны становиться во главу угла при выработке программ идентичности сегодня.

Мир стремительно меняется, и какие базовые концепты гармонично вливаются в мощную струю перемен и новаций современности, какие параметры идентичности наиболее перспективны в эпоху глобализации, каковы потенциальные возможности ментальной, социальной самомобилизации народа – все эти вопросы необходимо рассматривать в синергии с четкими парадигмами национальной идентичности.

Об этом сигнализирует нынешнее состояние геополитических противостояний, "линии разломов" цивилизаций, межрелигиозных и межконфессиональных конфликтов, экологических катастроф и геоэкономических обвалов. Последние десятилетия, как признают ведущие социологи мира, наряду с очевидным индустриальным, технологическим взлетом характеризуются и как время крупнейших гуманитарных потрясений, что красноречиво свидетельствует о накопившихся внутрицивилизационных проблемах.

Известный американский аналитик, политолог Сэмюэль Хантингтон в своей книге "Столкновение цивилизаций" пишет: "...Наиболее важные различия между людьми уже не идеологические, политические или экономические. Это культурные различия. Народы и нации пытаются дать ответ на самый простой вопрос – "Кто мы есть?" ... Не определившись со своей идентичностью, люди не могут использовать политику для преследования собственных интересов".

Френсис Фукуяма также говорит об актуальности культурной идентичности в современном мире: "Вне зависимости от того, ведет противостояние культур к конфликту или к прогрессу и дальнейшей адаптации... проблемы глобальной конкуренции, как политической, так и экономической, все чаще будут формулироваться именно в терминах культуры".

В свете данных обстоятельств, как нам кажется, на повестку дня все настойчивее выдвигается вопрос разработки целостной концепции национально-государственной идентичности, которая объединила бы научно-историографические, социологические, культурологические изыскания и обобщения последних 28 лет независимости в единую системную программу. Благо у нас уже были и есть такие масштабные программы, как "Культурное наследие", "Рухани жа??ыру – Духовное возрождение", 550-летие Казахского ханства, 750-летие Золотой Орды и др., которые вместе с новыми перспективными идеями могли бы стать внутренними стержнями целостной программы. Мажилисмен Сауытбек Абдрахманов недавно озвучил идею актуализации эпохи сакских племен во главе с легендарной царицой Томирис с предложением поставить ей памятник. Такие же идеи по увековечению памяти Абылай хана ранее высказывал Арман Шураев. Все эти предложения можно было бы рассмотреть в рамках вышеуказанной единой программы или концепции государственно-национальной идентичности, предусмотрев в ней и другие актуальные аспекты и направления, эпохи. Конечно же, она должна учитывать основные вызовы современных реалий геополитики, принципы прагматичного позиционирования страны в мире и, главное, искать дальнейшие пути национальной консолидации.