Трудно быть Богом и зрителем
Картина Алексея Германа "Трудно быть Богом", вышедшая у нас ограниченным прокатом в несколько сеансов, вызвала ожидаемую реакцию отвращения. Известный кинокритик Михаил Трофименков назвал фильм "трехчасовой оргией мерзости". Чего же ждать от рядового зрителя?
Перенести на экран повесть братьев Стругацких "Трудно быть Богом" Герман собирался еще в 68-м году. Тогда помешал ввод советских войск в Чехословакию. Прошло 32 года, и по воле судьбы (попробуй отрицать ее после этого) Герман приехал в Чехию, чтобы именно здесь снять свою последнюю черно-белую кинофреску, нигилистическую по духу и смелую по форме.
Сказать, что фильм Германа оказался никому не нужен, кроме самого режиссера, - значит, не сказать ничего. Проблема в том, что режиссер "Проверки на дорогах", "Мой друг Иван Лапшин" и "Хрусталев, машину!" не изменил себе, а вот зритель катастрофически изменился.
Экран захлебывается грязью, экскрементами, кровью, и это изливается в зрительный зал. Поток физиологических испражнений зашкаливает. И дело не в натурализме (черно-белое изображение как минимум его уничтожает), а в монотонной нескончаемости этой вонючей пакости. Зритель ждет света и конца грязи. Не дождавшись, уходит через час, кто выдержал до конца - так и не дождался очищения. Катарсиса не случилось. Его там и не могло быть. И поэтому возникает недоуменный вопрос: что это было?
А был фильм. Германовский, беспощадный к сытому обывателю, жаждущему зрелища, катарсиса и хеппи-энда. Зритель хочет, чтобы добро побеждало зло. Как в сказке. А что "в мире царствует зло и мир во зле лежит", смотреть не хочется. Не для того в кино пришли.
Только вот ошибочка вышла. Герман снимал свой фильм не для такого зрителя, а для того, кто сможет отказаться от всех канонов и стереотипов кино. Для большинства эта задача оказалась непосильной. Шутка ли, смотреть фильм, в котором нет ни сюжета, ни героя, ни повествования, ни катарсиса, ни драматургии?!
У Тарковского в "Рублеве" и у Пазолини в "120 днях Содома" были и драматургия, и катарсис. У Германа их нет. Смерть сюжета. Смерть кино. Смерть автора, зрителя и Бога. Полная деконструкция по Ролану Барту. Нечто похожее из ныне живущих мастеров сделал Бела Тарр в "Туринской лошади".
Исчерпав гиперреализм в "Проверке на дорогах" и "Двадцати днях без войны", Герман перешел к сновидению "Лапшина" и "Хрусталева" и, наконец, в "Трудно быть Богом" перечеркнул все представления о главном и второстепенном, о том, что должно быть в фильме, где, когда и зачем.
Воистину, трудно быть Германом. На фантастической планете Арканар 14 долгих и мучительных лет (именно столько длились съемки) он создавал абсолютный хаос инобытия под нескончаемым дождем. На экране нет первого и второго плана, главных и второстепенных героев. Полная неразбериха пространства и речи. Инопланетный сгусток грязи, в котором жизнь превратилась в парасоциальную форму материи. Плоская средневековая реальность с картин Брейгеля и Босха оживает в фильме, не зная, как и в живописи, того времени, перспективы и глубины. Что делать, Арканар это не Аватар.
Герман намеренно сделал свой фильм беспросветным, грязным и тесным. В этом мире серости и избыточного хлама нельзя не задохнуться, почувствовав просто физически желание свободы. Вот зачем это сделано и сделано именно так. Фильм не оставляет зрителю никаких шансов: остановиться, задуматься, просто вздохнуть. После фильма - да, но во время просмотра - ни за что. Плотный прессинг шевелящегося хаоса.
Вот и получается, что "Трудно быть Богом" - это фильм о Свободе. О свободе и добровольном отказе от нее. Так же, как и "Пролетая над гнездом кукушки". И так же, как Николсон-Макмерфи не может понять, почему обитатели психушки добровольно томятся в ней, так же и Румата-Ярмольник только со временем осознает, что жителям Арканара проще и удобнее жить в колодках рабства.
Честность мастера, выражающего свое отношение к миру в слове и изображении, всегда вызывала споры. Вопрос в том, что честности этой сегодня, в эпоху гастрономического кино, почти не осталось. Что остается таким художникам, как братья Стругацкие и Герман, нетерпимым к уродствам жизни, деградации и глупости? Изобразить человеческий род в массе своей как "жрущую размножающуюся протоплазму", от которой не может не тошнить. Большинство стошнит, меньшинство задумается. Это как в той истории, рассказанной Германом. Когда в СССР была выставка Пикассо, на тумбе при выходе лежала красивая книга отзывов и предложений. В ней каллиграфическим почерком было написано: "Тошнит, а сблевать негде". Дальше шли подписи. Другая точка зрения, вроде: "А меня не тошнит, я хочу танцевать и играть Моцарта", была невозможна. Либо подписываешь, что тошнит, либо нет.
Антропология фильма Германа беспощадна. "Человек - грязный поток" (Ницше), дыра в недрах бытия, хаос шевелящийся, бессмысленный и беспросветный. Из этого потока нечистот и нечленораздельного бормотания (еще один элемент замысла Германа) можно выделить 2-3 запоминающихся фразы, вроде "когда торжествует серость, к власти неизбежно приходят черные". Простая и почти единственная мысль Стругацких. И нет ни у них, ни у Германа здесь никакой философии, апокалипсиса, фантастики или мистики. И только мелодия саксофона, выпавшего из рук Бога, как эпитафия безнадежному человечеству.
Фильм Германа о времени. Не важно, каком: XIII век, XX или XXI. Время - образ вечности. Цвет времени - серый, запах времени - отвратный. Нет ни земли, ни воды, ни лиц. Одна нескончаемая жижа, мерзость и свиные рыла. Картина удела человеческого.
Я думаю, что если и есть фильм, в котором было бы сконцентрировано все Средневековье ХХ и ХХI века: Нанкин, Кампучия, Косово, Ош, Майдан..., то это картина Германа "Трудно быть Богом". Не случайно одно из рабочих названий фильма - "Хроника арканарской резни". Хроника как предельный документализм повествования, характерный для всех работ Алексея Германа.
Рукотворный ад как напоминание о прошлом и предостережение на будущее. Чтобы помнили и не заблуждались, что Средневековье осталось где-то далеко позади. Именно так и увидел картину Германа Умберто Эко: "Этот фильм о том, что с нами может случиться..."
Каждый видит то, что хочет видеть. Кто-то увидит в фильме тотальную грязь, а кто-то "проклятые вопросы бытия". И разве Ярмольник-Румата не ряженый Гамлет, читающий не Шекспира, а Пастернака, с неизменным вопросом: быть или не быть?
И если Герман совершает в своей картине эксперимент (а он безусловно совершает его, ломая все привычные формы кино), то и зритель должен принять это условие: участвовать в этом эксперименте по созданию смысла. Порядка из Хаоса. Оглянуться вокруг и заглянуть в себя, сквозь тусклое стекло пошлости и мракобесия. Непривычно? Трудно? А разве Богу легко?
В итоге оскорбленный попкорновый зритель плюет в экран, не гастрономический продукт его не устраивает. Не гуманистический взгляд режиссера тоже. Но Герман имел право на такой взгляд. И, не дожив до премьеры своего фильма, он, скорее всего, мог бы повторить перед смертью слова Виктора Астафьева, которые напомнил, прощаясь с режиссером, Юрий Шевчук: "Я пришел в мир добрый, родной и любил его безмерно. А ухожу из мира чужого, злобного, порочного. Мне нечего сказать вам на прощанье".
